Почему мы постоянно воспроизводим структуры, где психологические комплексы немногих травмируют многих? Почему мы выбираем таких президентов? Почему мы продолжаем работать в учреждениях, где унижение подчиненного является нормой, и, более того, лицемерие и отсутствие самоуважения подчиненных является необходимым условием существования организации?

Как это часто бывает, случай привел меня к этому поначалу шутливому, а потом серьезному размышлению. Смех и способность шутить появляются там, где более невозможно с серьёзным лицом сохранять маски, но здесь же зарождается и способность свободного рассуждения. Скажу даже смелее: в таких местах рождается философия — "весёлая наука". Здесь причина, толкающая к размышлению, — невозможность и дерзкий отказ участвовать в продолжении циркового представления, где воспитанные животные выполняют заученные па.

Руссо писал, что "Первый, кто огородил клочок земли, осмелился сказать: «эта земля принадлежит мне», и нашёл людей, которые были настолько простодушны, чтобы поверить этому, был истинным основателем гражданского общества". Я нередко цитировал это рассуждение, но теперь понимаю, что куда ближе к истине оказался Ницше, хотя и решал другую проблему. "Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ, которые не способны к действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают себя воображаемой местью". Как часто мы встречали это среди подчинённых, обсуждающих действия своих начальников в столовой, осторожно оглядываясь, чтобы их никто не услышал. Кто из них способен на поступок, того уже нет с нами — уволен решением руководства или по собственному желанию. Остались мы — сидящие и тихо ворчащие, ожидающие второго пришествия и страшного суда, который, наконец, расставит все по местам, не способные встать и сказать в лицо сильному: "Не смей унижать нас! У нас есть человеческое достоинство!".

"Человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении и самоуничижении". В своей генеалогии Ницше рисует картину появления государства, близкую не столько Руссо, сколько его ученику Толстому: "Вгонка необузданного доселе и безликого населения в жесткую форму не только началась с акта насилия, но и доводилась до конца путем сплошных насильственных актов"; "древнейшее «государство» представало и функционировало в виде страшной тирании, некоего раздавливающего и беспощадного машинного устройства, покуда наконец сырье, состоящее из народа и полуживотных, оказывалось не только размятым и тягучим, но и сформованным". Но то, что насилие лежит в основании нашей с вами цивилизации — настолько общее место, что на этом месте уважающий себя читатель может бросить чтение, сказав: "Сколько раз я уже это слышал?!"

Открытие Ницше состоит не в том, что насилие и война стоят у истоков современного общества. Нет, вовсе не насильники становятся творцами текущего положения дел, "не в них произросла «нечистая совесть», это понятно с самого начала, — но она не выросла бы без них, эта уродливая опухоль". Насилие прямо не порождает подлость, как не порождает оно и рабство, подчинение. Пример насилия белых завоевателей над индейцами еще достаточно близок к нам, чтобы обратиться к нему и увидеть, как перед технически превосходящим врагом, перед организованной военной мощью, лицемерием и жестокостью белого человека индейцы отказывались становиться рабами, не предавали своей природы и человеческого достоинства и умирали один за одним. Если бы они уступили насильнику свою свободу, незачем было бы перевозить через Атлантику миллионы несчастных — рабов из Африки. Тем показательнее этот пример, если мы посмотрим на его последствия: индейцы составляют около 1,6 процента населения США, почти в восемь раз меньше, чем потомки рабов, вывезенных из Африки, и в социальном отношении стоят куда ниже афроамериканцев, оставаясь на положении недоцивилизованных людей третьего сорта. Сдаться и отдать себя во власть насильнику — решение, которое часто позволяет сохранить жизнь и дать потомство (и даже отомстить, затаив свою ненависть на долгие годы или даже поколения), в то время как люди, дорожащие чувством собственного достоинства, не готовые пожертвовать своей спонтанностью и свободой, нередко погибают в первых рядах. Но что за превращение позволяет человеку выжить, утеряв собственную спонтанность и свободу и какую цену мы (в конечном итоге, все мы) заплатили за это? Насилие было лишь причиной, поставившей пленников перед выбором: "подчинись или умри", и не стоит ли отдать лавры подлинного основателя нашей цивилизации не собственнику и даже не насильнику, а человеку, впервые сделавшего выбор в пользу подчинения и сохранившего таким образом себя и свое потомство? Ницше говорит нам, что насильник, этот "более сильный", "более знатный" человек, воин, завоевавший других людей и подчинивших их своей воле, "обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью; напротив, не стоит труда угадать, на чьей совести вообще лежит изобретение «нечистой совести», — это человек ressentiment!"

Что нужно было сделать с самим собой, чтобы принять решение стать собственностью своего врага и играть по его правилам (а, в конечном счете, по правилам государства, поддерживаемого насилием)? И что стало с такими естественными, пользуясь словами Ницше, "инстинктами", как ненависть по отношению к насильнику и готовность бороться за свою свободу? "Все инстинкты, не разряжающиеся вовне, обращаются вовнутрь". Ненависть к сильному, не будучи реализованной, превращается в ненависть к себе, а, точнее, к той части себя, которая является наиболее спонтанной и "природной" нашей частью. Именно эта самоагрессия и позволяет нам постоянно принуждать и контролировать себя самих. Насилие оборачивается вовнутрь, позволяя древнему рабу и его потомку — современному цивилизованному человеку, — дрессировать, одомашнивать и принуждать самое себя (а также, в перевернутом виде, доминировать, руководить насилием и контролировать других). Жажда свободы превращается в "смирение", а удовольствие спонтанности сменяется удовольствием от обладания добродетелью самоконтроля, а иногда и садомазахистским отождествлением себя со своим господином, партией, государством, учреждением, с законом, правилами этикета и "хорошим тоном".

Все это выглядит досужими рассуждениями, спекуляциями на вечные темы до той поры, пока я не обращаю взор на поведение подчиненных в любом мало-мальски иерархичном учреждении, где начальство правит посредством давления и принижения подчиненных, а подчиненные льстят и боятся сделать что-нибудь не так, улыбаясь в лицо и осуждая начальников за их спинами. Это может быть гос. структура, бизнес-организация, учреждение образования, здравоохранения, науки или политическая партия — таких учреждений вокруг нас существует огромное множество, и, даже если вы не работаете в одном из них, вы наверняка без труда найдете среди своих знакомых человека, способного рассказать вам, каково это — быть частью такой системы. Наблюдая подобную ситуацию изнутри, я спрашиваю себя, как это вообще возможно, чтобы сотня человек покорно слушала оскорбления в свой адрес, не считая себя в действительности виноватыми, разыгрывая хитрую партию, игру подчиненного и начальствующего, желая таким образом сохранить доход — основу жизни и пропитания себя и своей семьи; как такое возможно, что в большинстве случаев ни один из этой сотни не встанет и не скажет: "Не смей унижать нас! У нас есть человеческое достоинство!", — зато, собравшись в курилке, сотрудники будут обсуждать тупость или высокомерие большого, богатого и сильного человека, перед которым только что лицемерили. "Скверный воздух", о котором говорит Ницше, почти физически чувствуется в таких организациях, среди которых есть и самые богатые и уважаемые, но я не стал бы приплетать Ницше для того только, чтобы рассказать вам о чем-то и так давно вам известном! Именно то, что все это хорошо известно (и стало для кого-то привычным до омерзения), и позволяет нам найти общую точку, чтобы вместе задаваться вопросами. Вопрос о том, "как такое возможно, что…" — это вопрос о происхождении, о генеалогии, которая только и может сказать нам, как такое возможно сейчас, и что должно было произойти в прошлом, чтобы так стало. Здесь говорим мы не только о человеческом достоинстве отдельных людей, но и о состоянии всего нашего общества, где иерархически построенные и отчуждающие человека структуры продолжают определять правила игры и где конформизм продолжает быть основным принципом поведения большинства (не редко включая интеллегентных работников умственного труда). Конформизм — это одомашненность, выдрессированность и психологическая готовность жить в данной системе, сохраняя ее статус кво, даже если запахнет геноцидом, экоцидом и всеобщим самоубийством. Как такое возможно и что должно было произойти, чтобы так стало? И что имеет в виду Ницше, когда пишет, что "мы, нынешние люди, мы предстаем наследниками целых тысячелетий вивисекции совести и жестокого обращения с животными в самих себе"?

Леви-Стросс говорит о культурах "горячих" и "холодных", Ницше — о людях свободных и ressentiment, Риан Айслер в книге "Чаша и клинок" полагает, что на заре цивилизации существовало два типа общества: "культуры чаши" и "культуры клинка" (пока одни из них не захватили другие, что, кажется, окончательно произошло только в наше время). Можем ли мы подвести какой-то общий знаменатель под эти оппозиции? Можем ли мы предположить, что то, что нам, современным людям, кажется основным содержанием человеческого, бытия человеком, — это довольно позднее приобретение, обязанное своим возникновением систематическому насилию и появившемуся в ответ на него самовоспитанию и самоотчуждению?

Гуманистическая психология в лице Эриха Фромма говорит, что выход из психологического тупика отчуждения и приобретательства, подчинения и доминирования в том, чтобы вернуть себе способность к "спонтанному" поведению; цель гуманистической психотерапии Роджерса — позволить клиенту пережить хотя бы минутные проблески "организмического поведения", поведения не реактивного, а спонтанного, когда не какая-то цивилизованная часть психики контролирует тело, но когда тело двигается как бы само, позволяя ощущать себя целостным существом, а не раздвоенным и отчужденным от организма сознанием. Я говорю широко известные вещи именно для того, чтобы показать, что принимаемый нами здесь способ видения находится совсем рядом, но мы, защищая свою встроенность в общество, которому обязаны жизнью и питанием, предпочитаем не осознавать его, чтобы не терять свою столь успешную адаптацию к современности, без которой не чувствуем своей безопасности в окружающем нас обществе. "Мы по необходимости остаемся чуждыми себе".

Действительно, нет более банальной мысли, чем высказывание "своим существованием цивилизация обязана насилию" (конечно, банальность отнюдь не означает ее обязательной истинности). Но в действительности само насилие тоже должно было откуда-то взяться, и его возникновение, вообще говоря, представляет собой загадку. Как из очевидно куда менее насильственных и разрушительных донеолитических культур могла появиться такая вещь, как описанное Ницше государство, "раздавливающее и беспощадное машинное устройство?"

Лев Толстой пытался исследовать роль и эволюцию насилия в нашем обществе, показывая в "Так что же нам делать?", как угроза физического насилия и непосредственное рабство превращаются в насилие посредством владения землёй и, наконец, посредством владения деньгами. Каждый раз последующая форма насилия поддерживается предыдущей, и в крайнем случае всегда происходит насилие физическое, но преобладающая форма насилия, будь то рабство или насилие посредством обладания деньгами, не осознается как насилие. Так, конечно, и должно происходить в нашем обществе, где, по словам Деррика Дженсена, насилие "сверху вниз" никогда не осознается и не должно быть осознано как насилие (если оно, конечно, укоренилось и стало нормой); в то время как насилие "снизу вверх" обычно опознается как преступление и проявление жестокости. К примеру, насилие человека над акулой редко осознается нами как вопиющее насилие или, по крайней мере, не столь ярко для нас, как насилие акулы по отношению к человеку, о котором сняты художественные фильмы и написано в книгах; сложился устойчивый стереотип акулы как источника насилия по отношению к человеку. В действительности же отношение случаев убийства акулами людей к случаям убийства людей акулами, если верить Дженсену, — один к двадцати миллионам.

Впрочем, ни Толстой, ни Дженсен не дают нам ответа на вопрос о возникновении насилия. "Оно возникло" — словно говорят они — "И оно во всем виновато". Пожалуй, наиболее чутким к проблемам насилия и психологии раба (а нас здесь интересует не столько происхождение самого насилия, сколько происхождение психологии подчинения и рабства, с ним связанное) является из наших классиков не Толстой, а Щедрин. История русского государства, если следовать "Истории одного города" Щедрина, начинается с крика «Запорю!» — с угрозы физического насилия, но не случайно ответственность за это "начало исторических времен" лежит не столько на жестоком князе, сколько на самих "глуповцах", искавших себе "глупого князя", чтобы править ими. Как ни избита и ни неприятна мысль о том, что "каждый народ достоин своего правителя", те, кто, говоря о проблеме насилия, обвиняют во всем только насильника, сильных, власть, не касаясь психологии и поведения жертвы и раба, бесконечно упрощают саму проблему. В своих фантасмагориях Щедрин всегда подчеркивает состроенность и взаимообусловленность действий подчиненного и начальствующего, до сих пор лежащие в основе функционировании государства, и, конечно, не только нашего. Многие поколения людей до нас, наших исторических предков, карикатурно изображаемых Щедриным, воспитывали каждое следующее поколение в убеждении, что подчиниться — выгоднее, чем сохранить человеческое достоинство и способность к спонтанному поведению. Также Щедрин фантастически зорко для своего времени подметил взаимосвязь насилия над человеком и насилия над природой. По сути своей это ОДНО И ТО ЖЕ НАСИЛИЕ, один и тот же комплекс, заставляющий Угрюм-Бурчеева выравнивать человеческие жилища и улицы точно так же, как и реку, чтобы ее течение не раздражало своей свободной естественной формой. Воспитание "дикого" — одно из самых основных оправданий насилия государства, религии и культуры. Не случайно "Французско-латинский словарь XVI века определяет слово civil как «умеющий себя хорошо вести», а родственное слово civilite в XVIII веке означает нечто внешнее — «лоск» или «учтивость». По настоящему цивилизованный человек соблюдает этикет и умеет "владеть собой", не допуская непозволительных спонтанных действий, т.е. является вполне дрессированным человеческим существом. На это направлены усилия и многочисленные приемы семейного и общественного воспитания. Человеческую жизнь нужно выровнять так же, как мы выравниваем жилища, дороги и реки, и во всем этом мы достигли поразительных успехов.

Как мы уже говорили, опасны (и для природы, и для других людей) не только сами насильники. Об этом говорит и Щедрин, и Тургенев, исследующий в "Муму" ту же тему подчинения и психологии рабства. Подчинение делает человека опасным и способным на жестокие поступки. Вечный вопрос о том, кто несет ответственность за атомную бомбардировку Нагасаки — главнокомандующий, отдавший приказ, или пилот, нажавший на кнопку, имеет только один верный ответ — ответственны оба постольку, поскольку сделали свою жизнь частью системы насилия и подчинения.

Деррик Дженсен, ссылаясь на исследования посттравматического синдрома, последствий семейного насилия и других длительных травмирующих обстоятельств, показывает, как жертва со временем становится бесчувственной и к собственным страданиям, и к страданиям других людей. Та же психическая система, которая заставляет многих из нас вставать рано утром по будильнику и идти на работу, зачастую являющуюся местом подчинения и скрытых или явных страданий, ответственна и за нашу готовность по приказу убить другого человека, и за способность оставаться безучастным к страданиям другого человека. Эти, с позволения сказать, "компетенции" являются взаимосвязанными и обязательными для существования общества нашего типа и, очевидно, воспринимаются нами как успешные адаптации к окружающему миру, которые мы передаем своему потомству. Многое из того, о чем мы говорим здесь, являлось бы широко известным научным фактом, если бы научные факты, как и вся остальная информация о мире, не проходили бы через наш индивидуально-социальный фильтр, защищающий нас от осознания вещей, которые мы приучены были не сознавать (социализация сужает наше восприятия мира до одной постепенно меняющийся с возрастом картины, и мы начинаем всячески защищать эту отпечатанную в нас картину от посягательств).

Показательны здесь эксперименты Стэнли Милгрэма. Размышляя о феномене фашизма, появившемся в современном цивилизованном обществе, Милгрэм разработал научный эксперимент, изучающий подчинение. "Фактически Милгрэм начал свои изыскания, чтобы прояснить вопрос, как немецкие граждане в годы нацистского господства могли участвовать в уничтожении миллионов невинных людей в концентрационных лагерях. После отладки своих экспериментальных методик в Соединённых Штатах Милгрэм планировал отправиться с ними в Германию, жители которой, как он полагал, весьма склонны к повиновению. Однако после первого же проведённого им в Нью-Хэйвене (штат Коннектикут) эксперимента стало ясно, что в поездке в Германию нет необходимости, и можно продолжать заниматься научными изысканиями рядом с домом. «Я обнаружил столько повиновения, — говорил Милгрэм, — что не вижу необходимости проводить этот эксперимент в Германии»". Среднестатестический американец вел себя точно так же, как, по предположению Милгрэма, должен был вести себя член гестапо. "В своём эксперименте Милгрэм пытался прояснить вопрос: сколько страданий готовы причинить обыкновенные люди другим, совершенно невинным людям, если подобное причинение боли входит в их рабочие обязанности? В нём была продемонстрирована неспособность испытуемых открыто противостоять «начальнику» (в данном случае исследователю, одетому в лабораторный халат), который приказывал им выполнять задание, несмотря на якобы сильные страдания, причиняемые другому участнику эксперимента (в реальности подсадному актёру)". Добавлю, что инструментом власти "начальника" над "подчиненным" являлись в этом эксперименте деньги (!), которые выплачивались участнику эксперимента до его начала, что как бы обязывало его "отрабатывать деньги" и следовать инструкциям человека в халате, берущего на себя всю ответственность, "если с «учеником» что-либо случится", и в минуты сомнений говорившего что-нибудь типа «Пожалуйста, продолжайте», «Эксперимент требует, чтобы вы продолжили», «Абсолютно необходимо, чтобы вы продолжили» или «У вас нет другого выбора, вы должны продолжать». Если испытуемый продолжал отказывался после четвертой подобной фразы, эксперимент прерывался, но эта ситуация происходила достаточно редко. В большинстве случаев, что совсем не соответствует нашему представлению о собственной гуманности (по отношению хотя бы к себе подобным), испытуемый не делал более четырех попыток отказаться от продолжения эксперимента, ход которого состоял в том, чтобы ударять другого человека сильными разрядами тока. "Результаты эксперимента показали, что необходимость повиновения авторитетам укоренилась в нашем сознании настолько глубоко, что испытуемые продолжали выполнять указания, несмотря на моральные страдания и сильный внутренний конфликт". "Впоследствии эксперимент Милгрэма всё-таки был повторен в Голландии, Германии, Испании, Италии, Австрии и Иордании, и результаты оказались такими же, как и в США".

Не правда ли, даже не состоя при дворе тирана и не являясь членом авторитарной партии, многие из нас следуют точно такому же социальному механизму на работе, подчиняясь своим начальникам, считая, что вся ответственность лежит на них, и не находя в себе смелости отказаться, даже если требования начальника противоречат убеждениям подчиненного (впрочем, на этот случай находится множество разнообразных типов психологических защит, позволяющих многим из нас продолжать ощущать себя "хорошими людьми" вне зависимости от того, что мы делаем, чтобы сохранить свое рабочее место и "отработать деньги" или сохранить статус и власть). Как вполне справедливо пишет Деррик Дженсен, и у гестапо были свои оправдания и психологические механизмы, позволяющие ощущать свое дело "правым", а себя — "хорошими людьми" и, что не менее важно и что доказала Арендт в "Банальности зла" — просто добросовестными подчиненными.

То, что мы называем психологическим травмами, является по сути защитными механизмами психики, способом адаптации, который в некоторых случаях семья и культура способны передать последующим поколениям, даже не подвергая его представителей первоначальному травмирующему воздействию. Таким образом травма перестает быть травмой отдельного индивида или поколения и становится так называемой национальной травмой. Травмирующее влияние крепостничества в средней части России, конечно же, не закончилось с отменой крепостного права, а проявлялось постоянно по ходу дальнейшей истории и проявляется до сих пор. Это же справедливо и для геноцида индейцев, оказавшего травмирующее влияние на культуру США, ведь убийство другого — это в каком-то смысле всегда убийство себя. Наши мозг и тело устроены таким образом, что мы всегда чувствуем страдания другого человека, но защитные механизмы цивилизованного человека допускают эти чувства в сознание только в допустимых случаях (например, при виде страдания кошки или ребенка, если не считать страданий ребенка в воспитательных целях). Однако систематическое насилие не может остаться без последствий как для жертвы, так и для насильника, какие бы защитные механизмы не защищали его сознание.

Человек, подвергавшийся длительному насилию (а насилие цивилизации, воспитывающий с детства каждого из нас, является длительным), становится бесчувственным и равнодушным к страданиям других и вследствие этого сам часто становится источником насилия. Круг замыкается, и мы почти готовы согласиться с Ницше в том, что не столько тираны, сколько лицемерие и малодушие их подданных определяют лицо нашей культуры. Мы знали разных монархов, но поведение приближенного к монарху высшего света, придворных, являющихся для остальных примером лицемерного подчинения, с какого-то момента стало одинаково подло. Эта способность лицемерить и контролировать проявления своих чувств, как и внешний вид и проявления своего тела, стала рассматриваться как в высшей степени цивилизованное поведение (и именно на это напирал Руссо, критикуя современный ему высший свет и восхваляя добродетели "дикого" человека).

Ханна Арендт в свое время писала, что тема насилия поразительно редко становится центральной для пристального исследования, но с тех пор, кажется, ситуация изменилась, и мы можем найти множество исследований насилия в разных его проявлениях. Подробное изучение этой тематики поражает тем, насколько разнообразные формы принимает насилие и насколько разнообразны следы, оставляемые насилием в человеческой психике, такие, как пост-травматический сидром, транслируемый зачастую от поколения к поколению.

Если придерживаться теории психологических импринтов, основные константы социального поведения формируются и закрепляются в подростковом возрасте (я всегда удивлялся тому, что большинство моих одноклассников в школе так любили и уважали авторитарных учителей, а в университете студенты вставали перед выступлениям и аплодировали после выступления самого авторитарного человека из всего преподавательского состава). Формирование этих социальных импринтов в подростковом возрасте тесно связано с механизмом полового отбора: импринтирование закрепляет поведение, находящее поддержку у происходящего пола, и это поведение становится эволюционно преобладающим. Изменение, "перепрошивка" импринтов, в соответствии с этой теорией, возможна только в экстремальных ситуациях, связанных с угрозой для жизни и подобными потрясениями (вот почему такие события, как войны, взятие в заложники или попадание в лагеря смерти способны быстро и навсегда изменить психику и поведение человека). Можно ли (и нужно ли) думать о целенаправленном изменении социальных импринтов взрослых людей (каким-либо образом, один из которых продемонстрировал герой фильма "V значит Вендетта", "перепрограммировав" несчастную девушку) или о такой революции воспитания и образования, которая позволит новому поколению сформировать альтернативные социальные импринты и тесно связанные с ними образцы сексуального поведения? Такая глобальная попытка была, по видимому, предпринята в 60-е годы, но, судя по событиям последних лет, окончательно захлебнулась, что говорит нам о том, что отбор в сторону конформизма все еще действует, позволяя системе нашего общества, не смотря на отдельные флуктуации, стабильно существовать, воспроизводя с изменениями и дополнениями импринты, унаследованные от первых властителей и подчиненных и передававшиеся из поколения в поколение в течение тысячелетий.

Как пишет Риан Айслер в "Чаше и клинке", "корни наших нынешних глобальных кризисов уходят во времена фундаментального сдвига, который произошел в доисторическую эпоху и принес с собой огромные изменения не только в социальную структуру, но и в технологическое развитие. Это был сдвиг преимущественного развития технологий, которые поддерживают и улучшают жизнь, к технологиям, символом которых является Клинок: технологиям, предназначенным для уничтожения и порабощения. Такой технологический крен характерен для большей части документированной истории. Именно этот технологический крен, а не технология сама по себе, угрожает сегодня жизни на земле".

Я не знаю, справедлива ли гипотеза Айслер о том, что когда-то миролюбивые культуры "чаши" были постепенно завоеваны, ассимилированы и истреблены культурами "клинка" (и вряд ли мы когда-либо сможем судить об этом достоверно), но очевидно, что война или угроза насилия в комплекте с подчинением (в т.ч. самым обычным подчинением солдата, чиновника или сотрудника офиса) стали основными механизмами развития нашей цивилизации. Айслер пишет, что "захватнические набеги не просто прервали развитие ранних цивилизаций партнерства; те общества, которые не были сметены с лица земли, теперь коренным образом изменились". Даже в случае, когда народ не был фактически завоеван, угроза военных поражений толкала народы на изменения, на постепенное построение культуры жесткого подчинения. Процесс этот осуществлялся, по видимому, не единожды, а этапами или волнами. Петр Первый инициировал одну из таких волн, перестроив российское общество, чтобы победить в войне и сделать свою страну более цивилизованной и обороноспособной. То же самое сделал император Мейдзи в Японии, проведя что-то вроде "внутренней колонизации", разрушив старый уклад и запустив механизм отбора, отбирающего определенный тип поведения как успешный, цивилизованный и приоритетный. Я не знаю, как изменить этот механизм отбора таким образом, чтобы в обществе со временем стали преобладать люди, способные на спонтанные поступки и не склонные к слепому подчинению авторитетам, но точно знаю, что решение этой задачи критически важно для продолжения нашей истории. История эта отнюдь не закончена, и выбор, сделанный когда-то кем-то из наших предков, не является окончательным. И, пока это так, в жизни большинства из нас наступает хотя бы один момент, когда мы оказываемся перед выбором: малодушничать, лицемерить, бояться, подличать, молчать, терпеть и подчиняться, выражая свое неудовольствие только тогда, когда его не видит "сильный", оправдывая свои поступки ситуацией (например, "какой смысл в том, что я один встану и меня уволят?"), или же, следуя спонтанному порыву, встать и сказать: "Не смей унижать нас! У нас есть человеческое достоинство!"

Мы каждый раз ошибаемся, когда думаем, что ничего не изменить, ведь в каждой конкретной ситуации, как и с каждым индивидуальным выбором, ничего еще не решено. Поступок (!) каждого из нас может показать остальным, что "король-то голый", и хотя бы на время снять с себя и других марево слепого подчинения.